Кант

Безусловно, пока чистоплотный "будуще-калиниградский" профессор вращался в космической пыли по круговым и эллиптическим орбитам, он немного испачкался в межзвездных частицах бытия. Это нас не удивляет.

Но вот на каком икс-миллиардном карусельном витке звездообразующей материи он нацеплял на свой зиц-мундир ноуменального чертополоху?

Тайна сия велика есть!

Что же, философия ведь не чужда утешительного юмора.

Полагаю, никто не упрекнет меня в том, что я каламбурю, если я сообщу публике, что приставучее ноуменальное формирование выпало на очищенный от звездной пыли костюм Иммануила прямехонько из чистого разума. А в чистый-то разум как оно затесалось?! Это, дорогие мои, долгая песня. И у нее, к сожалению, нет конца.

Поэтому, как бы не претило это юным читателям, нам все же придется пройти путь от абстрактных, но вполне доступных для фантазии аристотелевских категорий до исполненных сугубо внутреннего шпионского достоинства ноуменальных сущностей.

То, что это шпионы в мире природного и жизнеутверждающего принципа, вскоре станет совершенно ясно.

Первым философом-шпиономаном был, конечно, Лейбниц, с которым Канта связывает многое, например, сквозным образом, - апологет вуайеристских сенсуалий - Джон Локк.

Лейбниц создал свою систему удивительного подглядывания за миром, совершенно не участвуя в нем. Монада, эта предвестница Уотергейтского скандала, как ее удивительно проницательно описал Могучий Разумом Соня (известно, что Лейбниц временами отключался от наблюдаемого мира более чем на сутки), соответствовала не только его личному характеру, но и удивительно продолжала линию внеприродности начала разума. Работа "Монадология" столь кратка, в отличие от периодов лейбницева бездействия, что прочитать ее будет быстрее, чем рассуждать о ней. Прочитайте - и убедитесь. Разум Нового Времени продолжает стойко отгораживаться от природы и жизни. У Монады нет ни царских, ни потайных дверей в мир. Есть только окошки восприятия. Да простят меня Эвклид и Хаксли.

Теперь вернемся к нашему Канту.

Итак, сей ученый муж прекрасно понимает, что разум человеческий - вещь очень полезная и приспособленная для многих интересных затей. Кое-какие, вроде математики, науки, как сам Кант признает, прикладной, вызывают у него более пристальный интерес. Но он его откладывает в долгий ящик. Вопрос о синтетических априорных суждениях продолжения не получает, а на полпути брошенными штуковинами, типа недоделанных экспонатов палаты мер и весов, Кант начинает пытать грешный наш язык.

И вот тут-то кенигсбергского затворника уносит в общее течение философского антиприродного и античеловеческого откровения. С этой, как он ее называет, логикой происходят невероятные кульбиты, трансмутации и, не побоюсь этого слова, паралогизмы. Первый паралогизм, кстати, это первый постулат Творца Баруха. Но это уже не так значимо.

Важен переход от логических неувязок психологии, взыскующей Бога от души, к так называемым антиномиям. Перейдя свой Рубикон и навоевавшись с предельными вопросами и доказательствами бытия Бога, Кант заключает всю кампанию поразительным дисциплинарным пассажем:

"…в сфере чистого разума не бывает настоящей полемики. Обе стороны толкут воду в ступе и дерутся со своими тенями, так как они выходят за пределы природы, туда, где для их догматических уловок нет ничего, что можно было бы схватить и удержать".

Как говорится у другого классика: Дальше - тишина. Мы скоро увидим, что Шекспир оказался удивительно прозорлив.

Вопрос, безусловно, возникает все тот же: а что, собственно говоря, этот, толкущий в ступе собственные внеприродные тени разум, познает? И как? Странные для ученого мужа воинственные признания об оружейном характере собственного незнания (позволительные цинику Сократа, но вряд ли добропорядочному немецкому профессору) приводят Канта к таким философским молотобойням, что диву даешься! "Сама природа разума побуждает его выйти за пределы своего эмпирического применения, в своем чистом применении отважиться дойти до самых крайних пределов всякого познания посредством одних лишь идей и обрести покой, лишь замкнув круг в некотором самостоятельно существующем систематическом целом". Доведенный незнанием своего разума до бурной активности, Кант вдруг проявляет спорую готовность к бого- и спинозоподобному природотворчеству, однако его выдает лошадиная "систематическая" голова. Короче, это природа (разума) побуждает разум (внеприродный) выйти за пределы природы (эмпирического не-разума), и … ну, конечно, заняться этическим вопросом о благе! Как говориться, Бог в помощь. А он - тут как тут! Да еще в каком замечательном виде. Мы сразу его узнаем по торжеству смерти!

"… хотя бы у человека не было морального интереса из-за отсутствия добрых чувств, однако и в таком случае имеется достаточно оснований вселить в него страх перед бытием Бога и загробной жизнью".

Ну, чем, чем, скажите мне, это отличается от того издевательства, которому подверглись Адам и Ева в Едомском саду?

"…неужели вы требуете, чтобы знание, касающееся всех людей, превосходило силы обыденного рассудка и открывалось вам только философами?" - отвечает мне профессор, и я уныло гляжу на его мантейные и харатейные регалии. Библию-то мне и кормилица могла бы почитать, баюкая перед сном...

Полагаю, не очень-то стоит после сих характерных нравоучений, преподанных Иммануилом, ждать слишком многого от ноуменов. Они, действительно, ничем не отличаются от сурового декартовского сомнения, спинозистских божественных и лейбницевых монадических абстракций. Это ничто, обращающее в ничто, все, что оказывается под рукой (Боже, и откуда это у ноуменов такие длинные руки. Они заставят замолчать кого угодно!).

Так, выйдя за пределы "эмпирического" мышления, то есть, обыкновенно, лишившись природы и телесного, кантовский разум открывает в удивлении рот перед непознаваемым в своем торжестве истины ноуменом, на которого, он непосредственно взирает умными очами, однако - и только. Более того, Кант позволяет разуму выходить за пределы природы и гулять по ноуменейским полям где и как угодно, и с той стороны, и с этой. Однако ничего более сказать нельзя. Вот такой шпионский детектив получается. Даже, если пытать будут - молчи! Как Банионис в фильме, с показательным для нашей темы названием "Мертвый сезон" - ведь за пыточной фашистов и гебистов сияет в вышине твоя собственная Родина.

Что же, фильм "Мертвый сезон" вышел на советские экраны в год триумфа другого Гиганта Мысли. Проскочим-ка мы пару столетий, ведь "звезда с звездою говорит".